И настал сто четвёртый день.
И сказал Люцифер:
– Честь легко потерять, но невозможно потом найти.
ИГРА — 5.
(«Дух непоколебим: понапрасну катятся слёзы» — лат.)
Вергилий. Энеида.
«Не те теперь пошли людишки:
уж нет хуёв – одни хуишки».
Барков «Лука Мудищев».
Невероятно! – прошло уже два часа, но Циркин всё никак не мог успокоиться и придти в себя от удивления.
Нет, даже не удивления! «Удивление» – это в данном случае просто не то слово. Даже отдалённо не отражающее, не передающее всю ту бурю эмоций, которая в данный момент – вернее, все эти последние два часа – кипела у него в душе. От изумления!.. Восторга!.. Благоволения, что ли… Ч-чёрт его знает! Слов таких даже нет! От целой гаммы чувств. Чувств, которые испытывает обычный, рядовой человек, волею случая реально соприкоснувшийся в своей серой и заурядной жизни с чем-то высшим, чистым, возвышенным, ослепительно-ярким, как вспышка молнии! и для него, в сущности, попросту непостижимым. С чем-то таким, о чём он, конечно, в принципе слышал: что да,.. вроде бы,.. существует на свете и такое… но сам в глубине души так до конца в это и не верил.
А,.. мол!.. Чушь всё это! Сказки. Все мы одним миром мазаны.
Поскольку нельзя обычному человеку в это верить!! Если он хочет и дальше продолжать человеком себя ощущать. Чувство собственного достоинства в себе сохранить элементарного самоуважения хотя бы…
А-а, блядь!.. – спичка сломалась. Циркин с проклятиями, суетливо стряхнул с себя тлеющий уголёк и торопливо ощупал брюки. – Да нет… Не прожёг, вроде…
Он наконец, со второй попытки, закурил, глубоко затянулся и расслабленно откинулся назад в кресле, успокаиваясь. Прикрыл глаза и снова стал вспоминать. В сотый, наверное, уже раз.
Собственно, даже не сами события – хотя и они были чрезвычайно интересны: битва!.. звон мечей!.. крики раненых,.. хрипы и стоны умирающих… – а именно ощущения, чувства, мысли, эмоции, которые переживал, испытывал тот человек – как его?.. центурион Мевий?.. когда в силу независящих от него обстоятельств оказался в плену.
Вообще все воспоминания были чрезвычайно отчётливыми и яркими. Как будто всё это действительно с ним самим происходило. С Петром Ивановичем Циркиным, мелким банковским клерком, 35-и лет от роду. А вовсе не с центурионом Октавиана. Или нет!.. Как будто бы он, Петр Иванович Циркин и стал на время этим самым центурионом. Слился с ним! Мыслил как он,.. действовал как он… Или даже нет! Всё равно не то!.. Не слился, а… – Циркин открыл глаза и в затруднении пощёлкал пальцами. – Точнее, не до конца слился. Вроде бы и слился, и в то же время сам собой остаёшься. Какой-то частью своего сознания всё словно со стороны наблюдаешь… Виртуальная реальность, короче!! Сам чёрт тут ногу сломит! Не разберёт. Где кончается игра и начинается явь. И наоборот.
И как у них только это получается??!! Уму непостижимо. Ну и игра!.. Почище любого наркотика. Надо будет обязательно купить, когда в свободную продажу поступит, – Циркин запрокинул голову и мечтательно уставился в потолок. – Когда он сказал, это будет?.. Промышленный выпуск наладят?.. Примерно через полгода?.. Вот, не прозевать, главное!.. Да за такую игру можно любые деньги отдать! Живи себе в этом волшебном мире…
Но это,.. конечно!.. Пиздец! Неужели и правда такие люди есть?
(Были!.. – поспешил успокоить он себя. – Были!..)
Эти голая решимость; абсолютное отсутствие каких бы то ни было сомнений, колебаний; твёрдость; полное спокойствие, невозмутимость!.. уверенность в себе и собственной правоте!.. И всё это перед лицом опасности, перед лицом смерти! Даже не просто смерти!! Казни. Мучительной, жестокой… Невероятно!!
В ушах Циркина снова словно наяву зазвучал властный, тягучий, ленивый голос Антония, его полупрезрительный вопрос: «Ну и как же мне надлежит с тобой поступить, Мевий?» И свой холодный, равнодушный ответ: «Прикажи убить меня, потому что ни благом спасения, ни смертной казнью невозможно добиться, чтобы я перестал быть воином Цезаря и стал твоим». Совершенно немыслимый какой-то ответ!.. Нечеловеческий!
Хотя нет!.. – пришло вдруг в голову Циркину, и он криво усмехнулся. – Именно что человеческий! Единственный достойный человека ответ. Это любой другой был бы Не человеческий. УЖЕ не человеческий. Любой другой означал бы, что нет больше такого человека: центурион Октавиана Г.Мевий. Есть трус Г.Мевий.
Циркин зажмурился. Ему стало отчего-то не по себе. Словно дохнуло в лицо ледяным дыханием Вечности. Вечных истин и вечных чувств. И Предательство, озираясь трусливо, прячет на груди отравленный кинжал. И Верность, усмехаясь, смотрит тебе в глаза… «И вина есть вина, и цена есть цена! И всегда хорошо, если честь спасена…»
«Прикажи убить меня…» Фактически, Мевия просто спросили: «Кто ты?» И он так же просто ответил: «Человек». Только другими словами. И на другом языке. На общечеловеческом. На языке Вечности. На языке Чести. «Прикажи убить меня…» В той ситуации и в ту эпоху слово «человек» прозвучало по-латыни именно так.
– Ну, что, Циркин! – Циркин вздрогнул и открыл глаза.
Перед ним стоял зам начальника отдела Фонкич Валерий Матвеевич собственной персоной, молоденький ещё совсем мальчишка, только что после института. Или даже после школы. Ну, в общем, лет двадцати, не больше. Чей-то там сынок, по слухам. Мразь редкостная! В отделе его все побаивались. Циркин и сам тоже… опасался. Ну его на фиг! Лучше подальше от него держаться. Да и вообще… Не связываться. На всякий пожарный. Так оно вернее будет.
– Ну что, Циркин? – издевательски повторил двадцатилетний Валерий Матвеевич, злорадно ухмыляясь. – Опять на работе спим? И в кабинете опять накурено. Ну, и что мне с тобой делать?
Это «тыканье», хамский тон!.. Этого зелёного юнца!!
Циркин уже открыл было рот, чтобы ответить, но в последний момент осёкся. Благоразумие привычно взяло верх.
Ну его на фиг! – малодушно мелькнуло, как всегда, у него в голове. – Лучше не связываться.
– Извините, Валерий Матвеевич! – заискивающе-льстивым тоном пробормотал он, жалко улыбаясь. – Виноват. Больше не повторится.
Фонкич ещё немного полюбовался его смятением, страхом; потом повернулся и, ничего не говоря, вышел.
Циркин сидел весь пунцовый. Руки его дрожали, в ушах противно звенело. Ему было мучительно стыдно. За себя, за этого мальчишку… За жизнь всю эту распреподлую!!
Неужели я такое ничтожество?!.. – беспорядочно думал он, бесцельно перебирая на столе какие-то бумаги. – О которое можно ноги вытирать… Эх,.. если бы не семья!.. Не дети!.. Если бы!!.. Если бы!..
«Прикажи убить меня…» – вновь раздался в голове его негромкий и спокойный голос, и он тяжело сглотнул и забегал глазами.
А по сути меня ведь тоже только что спросили: кто ты?.. – Циркин почувствовал, что у него дёргается левое веко. Он попробовал прижать его пальцами. Но это не помогло. –
А я что ответил?.. – он тоскливо вздохнул и обвёл глазами кабинет. –
Впрочем, с языками у меня всегда было плохо. Язык чести мне незнаком… – Циркин поискал взглядом зажигалку. –
И как будет звучать на нём слово «человек», я не знаю… (Чёрт!.. Куда я её засунул!?..) А подсказать тут, увы, некому… В нашем-то отделе, по крайней мере, полиглотов таких уж точно нет!
Циркин встал и, доставая на ходу сигареты, пошёл в курительную.
И спросил у Люцифера Его сын:
– Но нельзя же требовать от человека, чтобы он был героем?
И ответил Люцифер Своему Сыну:
– Нет никаких героев! Их придумали трусы. Есть просто люди, и есть просто трусы. Больше нет никого.